В суде по «микрофонному делу» сегодня были прения сторон. (Вообще-то, я настраивался сразу и на прения, и на последнее слово, после чего судья уже ушла бы в совещательную комнату писать приговор, но судья, немного неожиданно, решила иначе, и после прений объявила длительный перерыв: последнее слово я произнесу только 22 августа, а приговор, вероятно, будет оглашен еще через пару недель после этого).

Выступила прокурор Сергеева, все предсказуемо: показания потерпевших и свидетелей-НОДовцев, мол, последовательны, согласованы и непротиворечивы; а показания мои и сотрудников штаба — это «линия защиты», чтобы меня выгородить; им верить надо, нам не надо, вина установлена и доказана. И запросила для меня два года условно.

В целом, на современном российском юридическом языке, когда по тяжкой статье, где санкция до 6 лет лишения свободы, прокуратура просит 2 года условно, это означает «да, мы облажались, у нас ничего нет и дело развалилось», и как бы положено этому радоваться; но у нас с адвокатом Бандурой исходно был настрой бороться за оправдательный приговор, и мы этот настрой сохранили в течение всего процесса. Да, мы знаем статистику, знаем, что оправдательных приговоров «не бывает», но зато мы знаем, что правы.

Сегодняшнее выступление в суде (фото — Татьяна Штабель, «Радио Свобода»)

В соответствии с нашей стратегией мы и построили свои выступления в прениях. Мое выступление (из которого, полагаю, наша линия вполне понятна) публикую ниже в том виде, в котором я его сегодня и зачитал:

Уважаемый суд!
Я не юрист, но с основными принципами конкурентного судебного процесса и отправления правосудия в России я знаком. Поправьте меня, если я ошибаюсь: все сомнения, которые не могут быть устранены, трактуются в пользу обвиняемого (ст. 14 УПК РФ); все обстоятельства, указывающие на вину, должны быть доказаны (ст. 73 УПК РФ).
Но в «микрофонном деле» нет ни одного доказанного обстоятельства вины. Поэтому оно все состоит исключительно из неустранимых сомнений.

Я обвиняюсь в совершении преступления, предусмотренного ч.3 ст. 144 УК РФ. Часть 3 получается благодаря двум квалифицирующим признакам: якобы имевшему место повреждению имущества журналиста (микрофона) и якобы имевшему место насилию над ним (кровоподтеку на левой руке). Если бы не эти два признака, мы бы говорили только о части 1 (воспрепятствовании профессиональной деятельности).
Начну с анализа квалифицирующих признаков, которые превращают мою статью в тяжкую, и ставят инцидент с микрофоном, занявший 23 секунды, в один ряд с захватом заложника или изнасилованием (там тоже как раз до 6 лет санкция).

Мне вменяется поломка микрофона.
Мы видим старый микрофон, много раз на протяжении многих лет использованный, расшатанный. Ветрозащита прожжена сигаретой. Микрофон подвергался кустарному ремонту. Сначала потерпевшие утверждали, что микрофон неработоспособен. Потом, по результатам назначенной следствием экспертизы, которая есть в материалах дела, оказалось, что с ним все в порядке — есть только, якобы, трещина на поролоновой ветрозащите, которая снижает товарную стоимость на 1547 рублей. Ветрозащита — это кусок поролона, по бухгалтерскому учету — расходный материал. Вы все ее видели: это поролон, он гнется, при изгибании образует трещины. Ветрозащита не новая — хотя по идее ее положено достаточно часто менять, она пачкается, принимает на себя все погодные условия при эксплуатации на улице и так далее. И, главное: после — не значит вследствие.
Потерпевшие утверждают, что ветрозащиту повредил я, но это никаким образом не было доказано ни в ходе предварительного, ни в ходе судебного следствия. Нет актов выдачи микрофона, нет его осмотра, нет каких-то журналов, где фиксировалось его состояние. Нет никакой возможности установить, когда и вследствие чего на ветрозащите образовалась пресловутая трещина: до инцидента? Во время него? Или после, когда микрофон еще в течение нескольких недель был в распоряжении редакции Лайфньюс?
Мне кажется, что сам тот факт, что исходно потерпевшие в своем заявлении указали на поломку и полную неремонтпригодность микрофона, что было опровергнуто назначенной следствием экспертизой, уже заставляет сомневаться в их словах о том, что трещину на ветрозащите причинил именно я. К тому же, на видео хорошо видно, как Поступинский, после нашей стычки, с силой натягивает ветрозащиту на микрофон — может быть, он тогда ее повредил? В материалах дела есть заключение специалиста, которая разобрала видеозапись по кадрам, и утверждает, что за ветрозащиту микрофон держал только Поступинский, в то время как мои руки касались лишь стойки микрофона.
Сомнение очевидно — но следствие ничего не сделало для того, чтобы его разрешить.

Мне вменяется также причинение Поступинскому кровоподтека.
Я не думаю, что сильно ошибусь, если предположу, что это первое уголовное дело вообще в истории России по тяжкой статье с телесными повреждениями, в которых нет вообще никакой доказательной базы по этим самым телесным повреждениям. Нет ни фотографий, ни справки из травмпункта. Поступинский не мог указать локализацию предполагаемого синяка ни на допросах, ни в ходе судебного следствия: то у него синяк был на запястье, то на предплечье, то выше локтевого сустава. У свидетелей тоже получалась разная локализация синяка, как они не напрягались.
В любом случае, получается — его слово против моего слова. Никаких доказательств нет, просто он говорит, что был синяк. Я говорю, что хватал его только за микрофон, не за руку. Неустранимое сомнение. Впрочем, его не так трудно разрешить, если вспомнить, что Поступинский далеко не сразу стал говорить о синяке на руке — а только на четвертом или пятом своем допросе. До этого, напротив, он во всех своих показаниях отрицал факт телесных повреждений и говорил только о том, что я держался за микрофон. Ну и главное: есть четыре видеозаписи, которые в совокупности покрывают весь короткий инцидент с разных ракурсов, и есть экспертиза по ним — физического контакта не было. Да это и невооруженным взглядом видно каждому, кто эти записи обозревал.

Были ли у Поступинского мотивы меня оговорить? Я полагаю что да, безусловно, были. Точнее не у него, а у его начальства — но дававшие в суде показания представители Лайфньюс Пятинок, Кирсанова и Поступинский ни разу и не скрывали, что подали заявление в полицию и добивались возбуждения уголовного дела по согласованию и по указанию московского начальства. Телеканал Лайфньюс занимает активную прокремлевскую позицию и систематически ведет деятельность против независимой оппозиции. «Творческим методом» телеканала являются провокации на грани и за гранью закона. Лайфньюс ломится в квартиры, Лайфньюс публикует незаконно полученные прослушки и частные переписки. Лайфньюс хорошо знает: чтобы первыми получить эксклюзивные скандальные кадры — проще всего их самим организовать. Если в оппозиционера кидают торт или что-нибудь похуже — жди видео на Лайфньюс, причем камера будет снимать не только торт на лице, но и сам момент броска, как будто бы снимающий точно знает, кто бросит и когда бросит. Я уверен, что Лайфньюс участвовал в организации провокации с закидыванием Навального яйцами и 17 июля 2015 года, и в его предыдущий приезд 7 июня. И я уверен, что оговорить меня — было частью их кампании по борьбе с оппозиционными политиками в России. Сначала глава телеканала Габрелянов подписывает ложную справку о материальном ущербе в размере стоимости якобы сломанного микрофона. Потом, когда экспертиза показывает, что микрофон цел и работоспособен — заставляет своего сотрудника Поступинского пойти и дать новые показания, о якобы причиненном ему кровоподтеке.

Теперь о самом главном.
Статья 144 — вообще не о том, о чем мы здесь говорим почти год. Статья 144 — о воспрепятствовании профессиональной деятельности журналиста путем принуждения к отказу от распространения информации или принуждения к распространению информации. Ключевые слова: «профессиональная деятельность» и «распространение информации». Журналист, в ходе осуществления профессиональной деятельности, получил какую-то информацию. Преступник, узнав об этом, пытается принудить журналиста эту информацию не распространять или, наоборот, что бывает реже, распространять. Журналист сумел добыть факты, свидетельствующие о коррупции чиновника — а чиновник требует, чтобы журналист не распространял эти факты: это статья 144, часть 1. Чиновник требует, чтобы журналист не распространял эти факты, и при этом угрожает журналиста избить, или избивает — это статья 144, часть 3, тут все просто. Вот о чем эта статья.

Выражаясь юридическим языком, объективная сторона преступления выражается в действии (бездействии) характеризующемся принуждением к отказу распространять определенную информацию. Внимание, вопрос: о какой информации в данном случае идет речь? Какую же информацию добыл Александр Поступинский? К отказу от распространения какой информации я его, якобы, пытался принудить? Об этом в трех томах уголовного дела, равно как и в судебном следствии мы не прочитали и не услышали ни слова. У Поступинского не было никакой информации, и уже поэтому здесь нет состава статьи 144 УК РФ. Мое с ним взаимодействие продолжалось 23 секунды, в ходе которых какая-либо информация не упоминалась: я не просил, не угрожал, не требовал от него не распространять какую-либо информацию. Единственный обмен информацией между нами в эти 23 секунды заключался в агрессивной угрозе сломать мне руку со стороны Поступинского.

То предельно расширительное толкование ст. 144, которое предлагает нам следствие, не имеет никакого отношения ни к формулировкам Уголовного кодекса, ни к здравому смыслу. Если меня можно преследовать по этой статье, тогда давайте будем возбуждать дела и против всех пресс-секретарей всех ведомств, отказывающих журналистам в интервью; против всех политиков, которые говорят «без комментариев»; против всех сотрудников полиции или охранных служб, которые носят железные заграждения и выстраивают их так, чтобы публика, включая и журналистов, не могла подойти слишком близко к какой-нибудь знаменитости в публичном месте. Абсурд? Но именно об этом говорит следствие: якобы сломанный микрофон и якобы поставленный Поступинскому синяк — это лишь квалифицирующие признаки, чтобы натянуть на тяжкую, третью часть статьи 144 УК РФ; а сам состав преступления, по их мнению, заключается в том, что я не дал Поступинскому с микрофоном подойти к Навальному. Ведь следствие не вменяет мне отдельно ни ст. 116 УК РФ («Побои»), ни ст. 167 УК РФ («Умышленное повреждение имущества») как отдельные преступные деяния — они рассматривают так называемый синяк и так называемую поломку микрофона как часть преступления, предусмотренного 144 статьей.

Еще раз повторюсь, это важный момент: если следовать «логике» следствия, они возбудили бы это дело и без поломки микрофона, и без синяка — просто за то, что я не дал человеку с микрофоном подойти на улице во время массового мероприятия к политику. Следствие и обвинение считают, что это есть уголовное преступление. Такая позиция противоречит и здравому смыслу, и уголовному кодексу.

С «профессиональной деятельностью» журналиста тоже не складывается. Еще один юридический принцип, который знают с детства все, даже не-юристы: «Незнание закона не освобождает от ответственности». 17 июля 2016 года перед штабом РПР-Парнас на Красном проспекте 62 проходило мероприятие, обладающие всеми признаками публичного массового мероприятия, а именно — пикетирования. В формулировке Федерального закона 54-ФЗ «О массовых мероприятиях», пикетирование — форма публичного выражения мнений, осуществляемого без передвижения и использования звукоусиливающих технических средств путем размещения у пикетируемого объекта одного или более граждан, использующих плакаты, транспаранты и иные средства наглядной агитации, а также быстровозводимые сборно-разборные конструкции. Мы все видели — у штаба РПР-Парнас собрались граждане, у них были плакаты, транспаранты и иные средства наглядной агитации, они публично выражали свое мнение без использования звукоусиливающих технических средств, хотя и, временами, очень громко. Это был, безусловно, пикет, как он есть. Когда сотрудники штаба вызвали полицию, и полиция, наконец, прибыла на место, у сотрудников полиции тоже не возникло сомнений в том, что перед ними — типичный несанкционированный пикет. Поэтому они, в конечном счете, увезли пикетчиков-НОДовцев в отделение полиции.

Ну а раз был пикет — значит, применимы нормы закона, касающиеся публичных массовых мероприятий. Пункт 5 статьи 6 того же закона 54-ФЗ гласит: «Основанием для деятельности журналиста на публичном мероприятии является редакционное удостоверение или иной документ, удостоверяющий личность и полномочия журналиста. Журналист, присутствующий на публичном мероприятии, должен иметь ясно видимый отличительный знак представителя средства массовой информации.». Подчеркну норму закона: «основанием для деятельности журналиста на публичном мероприятии является то-то и то-то». Нет этого — а у Поступинского не было — нет и журналистской деятельности.

Да, вероятно, Поступинский мог этого и не знать. Это относительно новая норма, она была введена в 54-ФЗ летом 2014 года, после большой дискуссии в профессиональном сообществе. Но, как уже было сказано — незнание закона не освобождает от ответственности. Я по роду своей деятельности часто сталкиваюсь с организацией и проведением публичных мероприятий и эту норму знаю. И знаю, как она появилась. Собственно, как раз для того, чтобы защитить журналистов и не допустить совершения в их отношении преступлений, связанных с нарушением прав журналистов. Чтобы, например, сотрудники полиции могли отличить журналистов, освещающих массовое мероприятие, от его участников, чтобы не задерживали журналистов и не препятствовали их работе.

Я эту норму хорошо знаю: есть отличительный знак — журналист. Нет отличительного знака — не журналист. Отличительный знак должен удостоверять личность и полномочия — обычно, это большой бэджик «Пресса», с фотографией и печатью редакции, который висит на шее. Но, конечно, не микрофон — микрофон личность не удостоверяет и ничего не подтверждает. Еще раз повторю: допускаю, что Поступинский этого мог не знать, но с точки зрения закона и с моей точки зрения без отличительного знака он был не журналистом, а участником публичного мероприятия, одним из пикетчиков. Именно так я его и воспринимал.

Итого: профессиональной журналистской деятельности нет, информации нет, принуждения к отказу от распространения информации тем более нет. Так что 144-й статьи нет и близко.

Для меня все выглядело так:
Мы заканчиваем процесс сбора подписей, все очень устали, всё это очень нервно. Остался один день. Наш штаб осаждает толпа агрессивно настроенных граждан, они ведут себя угрожающе, пытаются драться, нецензурно ругаются. В какой-то момент — переходят к прямому физическому насилию. Вызванная нами полиция бездействует и не препятствует очевидно незаконным действиям. Под угрозой — работа 300 человек на протяжении всего предыдущего месяца, которую я организовывал и возглавлял и за результат которой несу полную ответственность. Вот я пытаюсь отвести от Навального безумную бабку с веером и яйцами; в это время вижу периферическим зрением, как к нам ломится молодой парень с микрофоном в руке. Хватаю его за микрофон, чтобы не дать ему прорваться в штаб, он вырывает у меня микрофон из рук, выкручивает мне руку, ставит подножку, я держусь на ногах. Он угрожает мне сломать руку. Через несколько секунд, когда я понимаю, что прямой угрозы нет — отпускаю его. Все, весь инцидент. Все есть на видео. Все понятно.
Но следствие предпочло попытаться высосать из пальца здесь уголовное дело, натягивая одно предположение на другое, наслаивая сомнения, чтобы представить эту простую и понятную историю в каком-то извращенном виде.

Забавный и грустный момент:
Следствие не только ничего не сделало для того, чтобы уменьшить количество сомнений в деле, оно еще и настойчиво тащило в дело новые сомнения. Приведу такой пример: на очной ставке следователь Бондаренко спрашивает меня — хватал ли я Поступинского за руку. К тому времени прошло уже три месяца с момента инцидента, занявшего 23 секунды, и я, естественно, не мог этого помнить со 100% уверенностью. Как честный человек и как математик, не привыкший делать слишком категоричные утверждения, я отвечаю: не помню, скорее всего не хватал, но мог, наверное, прикоснуться. Что должен был бы сделать добросовестный следователь в такой ситуации? Ну, наверное, назначить экспертизу по видео, благо, в распоряжении следствия есть сразу несколько видеофрагментов инцидента с различных ракурсов. И устранить сомнение — был физический контакт или нет. Что делает следователь Бондаренко вместо этого? Радуется: «ага, мог хватать»! Есть нужные показания!

В итоге, мы — сторона защиты — взяли на себя функции следствия, и систематически, одно за другим, развеяли все сомнения, насколько это было в наших силах. Мы заказали и провели собственную экспертизу видеофрагментов, которая показала, что я не касался руки Поступинского, и, следовательно, его показания о кровоподтеке являются чистой воды оговором и лжесвидетельством. Мы (а не обвинение) вызвали в качестве свидетелей следователей Оплачкина и Бондаренко, которые показали в судебном заседании, что Поступинский ни слова не говорил о синяке на многочисленных допросах в августе 2015 года, а придумал его только в сентябре, когда вернулась экспертиза микрофона, показавшая его работоспособность. Мы (а не следствие) обращали внимание суда на нормы федерального закона «О массовых мероприятиях», которые однозначно требуют от журналиста ношения отличительного знака, удостоверяющего личность.
Если бы следствие не сочиняло бы это уголовное дело из ничего, а добросовестно делало бы свою работу, то мы не провели бы год в этом зале, сэкономили кучу денег налогоплательщиков, кучу времени и нервов. Потому что все те сомнения, из которых оно слеплено, вполне по силам было разрешить на этапе предварительного следствия, не передавая дело в суд. То, что следствие пошло по другому пути, является, конечно, следствием систематического изъяна всей сложившейся в России системы уголовного процесса, практически не предусматривающей оправдательных приговоров и, поэтому, стимулирующей следствие делать свою работу спустя рукава, тяп-ляп.

Резюме.
Преступления, предусмотренного статьей 144 УК РФ я не совершал. Преступного умысла не имел. Я не принуждал Поступинского к отказу от распространения информации путем своего действия и бездействия, и не препятствовал профессиональной деятельности журналиста. Я не ломал ему микрофон — это подтверждено экспертизой, я не хватал его за руку и, следовательно, не мог причинить ему синяк — это тоже подтверждено экспертизой. Я действительно преградил ему путь к Навальному и к дверям штаба в крайне накаленной и эмоционально непростой обстановке, но никакого состава преступления это мое действие, на мой взгляд, не образовывает.
В связи со всем вышеизложенным я настаиваю на единственно возможном исходе этого уголовного дела: на оправдательном приговоре, на принесении извинений мне со стороны затеявших это дело государственных органов, на выплате компенсации в размере понесенных мной расходов, на полной реабилитации моего доброго имени.
Благодарю за внимание.